В моем сердце дышит трудно драгоценная змея
Название: Ловушка.
Фэндом: Мор.Утопия.
Персонажи: Гриф, Самозванка, ОЖП.
Рейтинг: G.
Категория: джен.
Тема: Башня.
Размер: 1203 слов.
Темно на складах. Темно и тихо. Нынче в Городе танцует только Шабнак. Стоны умирающих подменили собой песни, не льется твирин - с сухим шелестом пересыпаются таблетки, кости не стучат по столам, не шлепают карты. Народ лихой, не устрашившийся Грязи, спит по ночам, а не гуляет. Не время грабить, не время убивать. Только Язва может уносить жизни, только менху могут резать по линиям, разве что в опустевших домах можно порезвиться, но на это осмелиться не всякий - все хотят жить.
Ольхе, степная Невеста, прячется в углу, тенями укрывается. Ещё и пятнадцати раз солнце не встало с тех пор, как ушла от родного костра, а уже грянула беда, в глаза заглянула. Всегда будут наказаны отступницы, те, кто пожелал людям дарить танец, а не только солнцу и ветру, и Ольхе ладошки под мышками прячет, лицо волосами завешивает. Бьется у неё в висках - а ну, как всё из-за неё? Говорил Червь-отец - однажды отвернувшись от Матери Бодхо, больше не вернешься в её лоно. Однажды оступившись, не твирь - злые страхи за собой вести станешь. Однажды предав - только беду и погибель в новый дом принесешь. Не поверила ведь, не пожелала услышать, а теперь третий раз приходит на склады песчанка, третий раз костяная людоедка, демон степной, проходит совсем близко. Не по её ли, Невесты, следам приковыляла из Степи? Не за ней ли увязалась, сила пустая, жаждущая наполниться, умеющая только жрать, убивать и карать?
Страшно так думать, и оттого сон не идет к Ольхе, не спешит унести заботы. Ладно бы, только за ней следовала пожирательница ногтей, но ведь целый Город на её пути, и пусть Ольхе в нем знает не столь многих - ей хватает, чтобы дрожать в своем углу от одного только предчувствия вины. Знает - рыжая Элька, из степнячек старшая, двоих друзей Язве отдала. Знает - Минька мать похоронила, сама на могиле отпевала. Знает - вожак, вещий Филин, во сне кричит так, что мужчины подрываются, тянутся за ножами...
Много бед в Городе, скорбный вой над Термитником, и Ольхе стонет сквозь зубы, раскачивается, руками рот зажимая, чтобы кого не разбудить ненароком. Желание в ней, с детства привычное - встать, да танец завести. Прогнать прочь беду, заклясть так, чтобы до самого горизонта бежала, возвращаться не смела. Только Мать Бодхо не слышит однажды оступившихся, и оттого только плакать беззвучно, слезы глотать...
У лампы шорох. Двое сидят на тонких матрасах - Самозванка, укутанная в одеяло по самый нос, и Гриф, рассеянно поигрывающий ножом. На складах ночь-полночь, молодчики спят, утомившись за день до предела, и Филин тоже давно бы спал - у него, в конце концов, голова болит за стольких, что впору вовсе не подниматься - но Клару мучает бессонница. Вместо того, чтобы прятаться в углу, радуясь, что вовсе в ночь не выкинули, она ерзает беспокойно, заглядывает в глаза, и просит - почти по-детски, с тихими беспомощными интонациями:
-Расскажи мне сказку?
-Я что, нанимался тебе? - угрюмо огрызается вожак, глядя только на блестящее в пальцах лезвие - То посиди, то сказку расскажи. Жирно не будет?
-А тебе что, жалко, что ли? - в глазах у Самозванки злые зеленые искры - такие горят порой в Степи, на болотах - но голос не меняется совершенно. Всё такой же просительный тон несчастной сироты, которую все гонят и обижают.
От этого Филин передергивается, усмехается неприятно. Ну, гонят и гонят. Его в детстве тоже никто холить и лелеять не порывался особенно... Но всё же, минуту подумав, начинает:
-Однажды, в Столице, в маленьком парке на окраине встретились двое - студент и Сатана, - интонации у него неприятные, в них ясно слышно желание придушить девчонку и не мучатся, но Клара улыбается и усаживается удобнее. Огни в её глазах медленно гаснут, оставляя привычный облик блаженной, несчастной нищенки - Что там нужно было нечистому не мне знать, однако ж он там был. На скамейке сидел, яблоко когтем чистил, клыки облизывал...
Филин прикусывает губу, чтобы в голос не заржать, поворачивает в пальцах нож. Эту сказку он начал только что - вообще понес первый пришедший в голову бред - и понятия не имеет, что получится.
Ольхе в углу прислушивается. Слезы уже иссякли, она отвлеклась, и теперь, склонив голову, слушает сказку, попутно пытаясь читать. Старшие Невесты умели - чувствовать слабые отголоски настроений, чужую боль примерять на себя. По сравнению с Хозяйками - что свеча перед костром, но перед обычным человеком - что камин перед углем тлеющим...
Ольхе жмет пальцы к груди, рот приоткрывает. Слаба, неизмеримо слаба, но чувствует - от вожака смех со злостью мешается, неприязнь берет его, но словно держит что-то. От собеседницы же его холодом тянет, землицей черной, темнотой могильной. И - кровью с металлом. Крючками, что за душу зацепят, наружу все страхи потаенные вытащат. Ольхе и слов-то таких не знает, только неясный образ чувствует, и знает - страшна она, ничейная девчонка-Самозванка. Червь-отец от костра бы её прогнал, как духа злого прогоняют, и Ольхе на миг до ужаса жалко становится, что ушла от него. Там бы страх её достаточной причиной послужил, а тут что делать?
...Совсем уже ночью, устраиваясь на своем матрасе, Гриф улыбается, вспоминая собственный нечаянный бред. Про то, как студент выменял у Дьявола на душу вечную жизнь и отличные оценки в придачу, и как на двухсотом году, превратившись в разваливающийся труп, запросил смерти. Ведь в вечную жизнь не входила вечная молодость, и даже вечная старость... Самозванка похихикала, удовлетворенная сказкой, наконец улеглась спать. Может и вовсе правда ребенок обычный, может, и впрямь святая, кто поймет?..
Он почти уже засыпает, когда из темноты его окликают тихим шепотом на степном наречьи. Голос высокий, звонкий почти по-детски. Самая младшая из Невест, перед самым Мором приблудившаяся... И принесло же её.
Ольхе садится рядом с лежбищем вожака на колени, тихо шепчет его имя. Нет у одонхе ни слова "Гриф", ни слова "Филин" - отродясь в Степи таких птиц не водилось, нечего называть - и потому она коверкает "Филина" под свой язык, пытаясь подражать звучанию, отчего "Ф" смазывается, звуки становятся как-то мягче и плавнее. Сердце у неё бьется слишком быстро - атамана она побаивается - и, услышав в ответ недовольное "Ну?", она чуть не сбегает назад в темноту.
-Остерегись Самозванку, - говорит она всё же, переходя на речь Города. В голосе её смесь ужаса и мольбы - Она злая. От неё пахнет кровью.
-Сам знаю, - отвечает ей Филин. Слышно по голосу - хмурится, смотрит недобро - Дай поспать.
Ольхе хочет сказать ему всё, что знает, рассказать, как страшно и плохо даже в одной комнате с Кларой, но не может. Знает - прогонит и обругает за то, что в нем усомниться посмела. Это дома она была - землю чувствующая, голос Бодхо. Здесь - просто девчонка-танцовщица без роду и племени...
Когда Клара заводит своё "Филин, Филин..." - Ольхе давится рыданиями, чувствуя зло от этих слов. Чувствуя, как крючок подцепляет какой-то страх вожака, тот самый, от которого тот просыпается по ночам с криком. Несколько дней она потом ходит за ним по следам, пытается утешить раскрытую душу, в ноги бросается - "Только не отдавай себя на заклание, не ты ведь идешь - силой тащат!".
И хотя раньше получила бы за надоедливость крепким словом, сейчас вожак и не смотрит на неё. Ровно сам не свой стал, ровно что-то остальным неслышное услышал, ровно переломился от груза непосильного, смирился в один момент. Как дикий зверь перед огнем голову склонил, всё старое отбросил...
...Отчаявшись, Ольхе даже пытается танцевать и возжигать огонь. Но, конечно, ничего не выходит.
Мать Бодхо не слышит предательницу.
Фэндом: Мор.Утопия.
Персонажи: Гриф, Самозванка, ОЖП.
Рейтинг: G.
Категория: джен.
Тема: Башня.
Размер: 1203 слов.
Темно на складах. Темно и тихо. Нынче в Городе танцует только Шабнак. Стоны умирающих подменили собой песни, не льется твирин - с сухим шелестом пересыпаются таблетки, кости не стучат по столам, не шлепают карты. Народ лихой, не устрашившийся Грязи, спит по ночам, а не гуляет. Не время грабить, не время убивать. Только Язва может уносить жизни, только менху могут резать по линиям, разве что в опустевших домах можно порезвиться, но на это осмелиться не всякий - все хотят жить.
Ольхе, степная Невеста, прячется в углу, тенями укрывается. Ещё и пятнадцати раз солнце не встало с тех пор, как ушла от родного костра, а уже грянула беда, в глаза заглянула. Всегда будут наказаны отступницы, те, кто пожелал людям дарить танец, а не только солнцу и ветру, и Ольхе ладошки под мышками прячет, лицо волосами завешивает. Бьется у неё в висках - а ну, как всё из-за неё? Говорил Червь-отец - однажды отвернувшись от Матери Бодхо, больше не вернешься в её лоно. Однажды оступившись, не твирь - злые страхи за собой вести станешь. Однажды предав - только беду и погибель в новый дом принесешь. Не поверила ведь, не пожелала услышать, а теперь третий раз приходит на склады песчанка, третий раз костяная людоедка, демон степной, проходит совсем близко. Не по её ли, Невесты, следам приковыляла из Степи? Не за ней ли увязалась, сила пустая, жаждущая наполниться, умеющая только жрать, убивать и карать?
Страшно так думать, и оттого сон не идет к Ольхе, не спешит унести заботы. Ладно бы, только за ней следовала пожирательница ногтей, но ведь целый Город на её пути, и пусть Ольхе в нем знает не столь многих - ей хватает, чтобы дрожать в своем углу от одного только предчувствия вины. Знает - рыжая Элька, из степнячек старшая, двоих друзей Язве отдала. Знает - Минька мать похоронила, сама на могиле отпевала. Знает - вожак, вещий Филин, во сне кричит так, что мужчины подрываются, тянутся за ножами...
Много бед в Городе, скорбный вой над Термитником, и Ольхе стонет сквозь зубы, раскачивается, руками рот зажимая, чтобы кого не разбудить ненароком. Желание в ней, с детства привычное - встать, да танец завести. Прогнать прочь беду, заклясть так, чтобы до самого горизонта бежала, возвращаться не смела. Только Мать Бодхо не слышит однажды оступившихся, и оттого только плакать беззвучно, слезы глотать...
У лампы шорох. Двое сидят на тонких матрасах - Самозванка, укутанная в одеяло по самый нос, и Гриф, рассеянно поигрывающий ножом. На складах ночь-полночь, молодчики спят, утомившись за день до предела, и Филин тоже давно бы спал - у него, в конце концов, голова болит за стольких, что впору вовсе не подниматься - но Клару мучает бессонница. Вместо того, чтобы прятаться в углу, радуясь, что вовсе в ночь не выкинули, она ерзает беспокойно, заглядывает в глаза, и просит - почти по-детски, с тихими беспомощными интонациями:
-Расскажи мне сказку?
-Я что, нанимался тебе? - угрюмо огрызается вожак, глядя только на блестящее в пальцах лезвие - То посиди, то сказку расскажи. Жирно не будет?
-А тебе что, жалко, что ли? - в глазах у Самозванки злые зеленые искры - такие горят порой в Степи, на болотах - но голос не меняется совершенно. Всё такой же просительный тон несчастной сироты, которую все гонят и обижают.
От этого Филин передергивается, усмехается неприятно. Ну, гонят и гонят. Его в детстве тоже никто холить и лелеять не порывался особенно... Но всё же, минуту подумав, начинает:
-Однажды, в Столице, в маленьком парке на окраине встретились двое - студент и Сатана, - интонации у него неприятные, в них ясно слышно желание придушить девчонку и не мучатся, но Клара улыбается и усаживается удобнее. Огни в её глазах медленно гаснут, оставляя привычный облик блаженной, несчастной нищенки - Что там нужно было нечистому не мне знать, однако ж он там был. На скамейке сидел, яблоко когтем чистил, клыки облизывал...
Филин прикусывает губу, чтобы в голос не заржать, поворачивает в пальцах нож. Эту сказку он начал только что - вообще понес первый пришедший в голову бред - и понятия не имеет, что получится.
Ольхе в углу прислушивается. Слезы уже иссякли, она отвлеклась, и теперь, склонив голову, слушает сказку, попутно пытаясь читать. Старшие Невесты умели - чувствовать слабые отголоски настроений, чужую боль примерять на себя. По сравнению с Хозяйками - что свеча перед костром, но перед обычным человеком - что камин перед углем тлеющим...
Ольхе жмет пальцы к груди, рот приоткрывает. Слаба, неизмеримо слаба, но чувствует - от вожака смех со злостью мешается, неприязнь берет его, но словно держит что-то. От собеседницы же его холодом тянет, землицей черной, темнотой могильной. И - кровью с металлом. Крючками, что за душу зацепят, наружу все страхи потаенные вытащат. Ольхе и слов-то таких не знает, только неясный образ чувствует, и знает - страшна она, ничейная девчонка-Самозванка. Червь-отец от костра бы её прогнал, как духа злого прогоняют, и Ольхе на миг до ужаса жалко становится, что ушла от него. Там бы страх её достаточной причиной послужил, а тут что делать?
...Совсем уже ночью, устраиваясь на своем матрасе, Гриф улыбается, вспоминая собственный нечаянный бред. Про то, как студент выменял у Дьявола на душу вечную жизнь и отличные оценки в придачу, и как на двухсотом году, превратившись в разваливающийся труп, запросил смерти. Ведь в вечную жизнь не входила вечная молодость, и даже вечная старость... Самозванка похихикала, удовлетворенная сказкой, наконец улеглась спать. Может и вовсе правда ребенок обычный, может, и впрямь святая, кто поймет?..
Он почти уже засыпает, когда из темноты его окликают тихим шепотом на степном наречьи. Голос высокий, звонкий почти по-детски. Самая младшая из Невест, перед самым Мором приблудившаяся... И принесло же её.
Ольхе садится рядом с лежбищем вожака на колени, тихо шепчет его имя. Нет у одонхе ни слова "Гриф", ни слова "Филин" - отродясь в Степи таких птиц не водилось, нечего называть - и потому она коверкает "Филина" под свой язык, пытаясь подражать звучанию, отчего "Ф" смазывается, звуки становятся как-то мягче и плавнее. Сердце у неё бьется слишком быстро - атамана она побаивается - и, услышав в ответ недовольное "Ну?", она чуть не сбегает назад в темноту.
-Остерегись Самозванку, - говорит она всё же, переходя на речь Города. В голосе её смесь ужаса и мольбы - Она злая. От неё пахнет кровью.
-Сам знаю, - отвечает ей Филин. Слышно по голосу - хмурится, смотрит недобро - Дай поспать.
Ольхе хочет сказать ему всё, что знает, рассказать, как страшно и плохо даже в одной комнате с Кларой, но не может. Знает - прогонит и обругает за то, что в нем усомниться посмела. Это дома она была - землю чувствующая, голос Бодхо. Здесь - просто девчонка-танцовщица без роду и племени...
***
Когда Клара заводит своё "Филин, Филин..." - Ольхе давится рыданиями, чувствуя зло от этих слов. Чувствуя, как крючок подцепляет какой-то страх вожака, тот самый, от которого тот просыпается по ночам с криком. Несколько дней она потом ходит за ним по следам, пытается утешить раскрытую душу, в ноги бросается - "Только не отдавай себя на заклание, не ты ведь идешь - силой тащат!".
И хотя раньше получила бы за надоедливость крепким словом, сейчас вожак и не смотрит на неё. Ровно сам не свой стал, ровно что-то остальным неслышное услышал, ровно переломился от груза непосильного, смирился в один момент. Как дикий зверь перед огнем голову склонил, всё старое отбросил...
...Отчаявшись, Ольхе даже пытается танцевать и возжигать огонь. Но, конечно, ничего не выходит.
Мать Бодхо не слышит предательницу.