Жить ой. Но да.
Название: Одиночество
Фэндом: Trinity Blood
Персонажи: Леон
Рейтинг: PG
Категория: ангст, размышлизмы
Тема: 12 Повешенный
Размер: 834 слова
Предупреждения: ООС, спойлеры
Дни в тюрьме тянутся с кошмарной медлительностьюДни в тюрьме тянутся с кошмарной медлительностью. Громоздко звучит поступь проходящих мимо бессмысленных часов, ползущих, словно гусеницы, которые никогда не станут бабочками. День сменяется ночью, ночь – днем, а потом снова, и снова, и снова... Оставаясь замкнутым кругом, из которого дикий зверь по кличке Леон Гарсия д‘Астуриас никогда не вырвется.
Дни в тюрьме тянутся в ничегонеделании и скуке. Для человека, подобного Леону, скука – самый безжалостный яд, который равнодушно разносится по телу вместе с током крови. От этого яда его не спасает ни знаменитый оптимизм, ни не менее знаменитое чувство юмора. Смеяться наедине с самим собой – так недолго и сумасшедшим прослыть. А оптимизм… Среди сырости, бессилия и безделья даже он теряет свою магическую силу.
Дни в тюрьме тянутся в одиночестве. Одиночество – это самое страшное; Леон знает точно. В узкой тюремной камере от него не убежать, не скрыться. Остается только смотреть ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
У одиночества круглое личико его дочери и зеленые глаза Хьюго, печально-холодный взгляд герцогини Миланской и вздернутый и, кажется, многострадальный нос Авеля. У одиночества рыжие кудри Эстер и пухлые губы Ноэли, ироничная морщинка на лбу, которую имел Профессор, и ласковая улыбка Кейт. Они настоящие отгорожены от него стальными плетьми решетки; одиночество же, ухмыляясь, неизменно напоминает ему о них, делая болезненные уколы ровно в сердце.
Конечно, чего уж тут лукавить, Леон сам во всем виноват: и в смерти жены, и в том, что его дочь растет без родителей, и в том, что ему приходится проводить остаток жизни в тюремных стенах. Искаженные смертью лица встают перед ним всякий раз, как он закрывает глаза. Совершенные им убийства должны быть искуплены, да и, как ни крути, лучше уж срок, пусть и тысячелетний, чем смертная казнь, едва не приведенная в исполнение. Срок даровал надежду – крохотную, невесомую и оттого драгоценную.
Забавно, порой думал Леон, в очередной раз смотря на досконально изученные трещинки на стенах, но у каждого из членов АХ была своя необходимость в миссиях. Хьюго искал пропавшую сестру и убийц семьи, Авель тоже вел какие-то поиски, а для него самого работа на Ватикан была жизненно необходимым глотком свежего воздуха. Прохладно-резкий перелив воды в фонтанах ватиканских садов, цветущие деревья, мягкие, кошачьи шаги по песку дорожек, а не по холодному камню камеры… Все это дурманило, опьяняло, и Леон сам поражался тому, что умеет радоваться столь простым вещам.
-Здравствуй, Авель, - кивает он головой, улыбаясь вроде бы даже искренне – не разучился. В комнате для встреч с заключенными тоже решетки, и руки у него скованы наручниками, но радость от встречи с товарищем ничем не испортить. И в этом – счастье.
-Приветствую. Вижу, ты в добром здравии, Одуванчик, - улыбается отец Найтроуд в ответ.
-Ну, и насколько мне снизят срок в этот раз? – спрашивает Леон торопливо, с жадностью голодавшего человека, попавшего на пир, вглядываясь в лицо товарища немного лихорадочно и безумно.
-Посмотрим… На семь тысяч триста дней. То есть на двадцать лет, - шурша бумагами, бормочет Авель, а потом поднимает глаза. На их серебристом дне вместе с задорными искорками плещется что-то, похожее на жалость и сострадание.
-Двадцать лет? – ухмыляется Леон, пробуя это словосочетание на вкус, смакуя, как изысканное блюдо, и делаясь похожим на довольного кормежкой зверя, - Это много. И что же за дельце такое?
-Начиная с прошлого месяца, в прибрежных водах Альбиона участились нападения вампиров на корабли…
Одуванчик слушает рассказ Авеля вполуха; вопрос он задал скорее для проформы. В голове бьется одна-единственная жилка – двадцать лет! Целых двадцать лет! Ему останется всего лишь…
Около семисот, тут же грустно напоминает он себе, подавляя вздох в груди. На одну-единственную секунду радость исчезает, и от невозможного бессилия ему хочется завыть раненым волком. Еще так долго, так мучительно долго! Все еще слишком велика вероятность того, что смерть, беспощадная, долгая смерть от старости, настигнет его в тюремных стенах. А Фана, его бедная, всем сердцем любимая малютка, последний и единственный смысл существования, будет продолжать расти не на его глазах – в больнице Ватикана, под присмотром врачей. Так близко и так далеко…
-Ладно, по дороге подробности расскажешь, - тряхнув давно нестриженой черной гривой, выбираясь из омута печали, прерывает монолог Найтроуда Леон, - Пора в путь?
-Да, тебя освободят из-под стражи немедленно… - тихо и слишком поспешно говорит Авель, захлопывая папку с документами.
Выходя из ворот тюрьмы и проверяя, на месте ли любимые чакрамы, Леон бросает быстрый взгляд на место, заменившее ему дом. Через несколько дней ему придется вернуться сюда снова. Выхода у него два – умереть героем, оставив Фану одну-одинешеньку, либо продолжать отбывать свой тысячелетний срок, лелея надежду на то, что однажды ему доведется выбраться из заключения. Но жизнелюбие, пробудившееся в нем вместе с дуновением ветра, уносящим прочь тюремную затхлость и грусть, голосует против первого варианта. Отцовская гордость и любовь, нерастраченная, вечно теснившаяся в сердце и согревавшая его, тоже.
Все это ради Фаны, вдыхая широкой грудью прохладный воздух, думает Леон и делает решительный шаг к маячащей впереди долговязой фигуре Авеля. Все это ради Фаны, ради дня – а он точно наступит! – когда у нее снова появится живой и теплый отец, которого она сможет обнять, а у него – радостная дочь. В этот день тягучее, как сироп, одиночество отступит навсегда, затаившись в черных тюремных углах…
И именно потому ради этого дня стоит жить.
Фэндом: Trinity Blood
Персонажи: Леон
Рейтинг: PG
Категория: ангст, размышлизмы
Тема: 12 Повешенный
Размер: 834 слова
Предупреждения: ООС, спойлеры
Дни в тюрьме тянутся с кошмарной медлительностьюДни в тюрьме тянутся с кошмарной медлительностью. Громоздко звучит поступь проходящих мимо бессмысленных часов, ползущих, словно гусеницы, которые никогда не станут бабочками. День сменяется ночью, ночь – днем, а потом снова, и снова, и снова... Оставаясь замкнутым кругом, из которого дикий зверь по кличке Леон Гарсия д‘Астуриас никогда не вырвется.
Дни в тюрьме тянутся в ничегонеделании и скуке. Для человека, подобного Леону, скука – самый безжалостный яд, который равнодушно разносится по телу вместе с током крови. От этого яда его не спасает ни знаменитый оптимизм, ни не менее знаменитое чувство юмора. Смеяться наедине с самим собой – так недолго и сумасшедшим прослыть. А оптимизм… Среди сырости, бессилия и безделья даже он теряет свою магическую силу.
Дни в тюрьме тянутся в одиночестве. Одиночество – это самое страшное; Леон знает точно. В узкой тюремной камере от него не убежать, не скрыться. Остается только смотреть ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
У одиночества круглое личико его дочери и зеленые глаза Хьюго, печально-холодный взгляд герцогини Миланской и вздернутый и, кажется, многострадальный нос Авеля. У одиночества рыжие кудри Эстер и пухлые губы Ноэли, ироничная морщинка на лбу, которую имел Профессор, и ласковая улыбка Кейт. Они настоящие отгорожены от него стальными плетьми решетки; одиночество же, ухмыляясь, неизменно напоминает ему о них, делая болезненные уколы ровно в сердце.
Конечно, чего уж тут лукавить, Леон сам во всем виноват: и в смерти жены, и в том, что его дочь растет без родителей, и в том, что ему приходится проводить остаток жизни в тюремных стенах. Искаженные смертью лица встают перед ним всякий раз, как он закрывает глаза. Совершенные им убийства должны быть искуплены, да и, как ни крути, лучше уж срок, пусть и тысячелетний, чем смертная казнь, едва не приведенная в исполнение. Срок даровал надежду – крохотную, невесомую и оттого драгоценную.
Забавно, порой думал Леон, в очередной раз смотря на досконально изученные трещинки на стенах, но у каждого из членов АХ была своя необходимость в миссиях. Хьюго искал пропавшую сестру и убийц семьи, Авель тоже вел какие-то поиски, а для него самого работа на Ватикан была жизненно необходимым глотком свежего воздуха. Прохладно-резкий перелив воды в фонтанах ватиканских садов, цветущие деревья, мягкие, кошачьи шаги по песку дорожек, а не по холодному камню камеры… Все это дурманило, опьяняло, и Леон сам поражался тому, что умеет радоваться столь простым вещам.
-Здравствуй, Авель, - кивает он головой, улыбаясь вроде бы даже искренне – не разучился. В комнате для встреч с заключенными тоже решетки, и руки у него скованы наручниками, но радость от встречи с товарищем ничем не испортить. И в этом – счастье.
-Приветствую. Вижу, ты в добром здравии, Одуванчик, - улыбается отец Найтроуд в ответ.
-Ну, и насколько мне снизят срок в этот раз? – спрашивает Леон торопливо, с жадностью голодавшего человека, попавшего на пир, вглядываясь в лицо товарища немного лихорадочно и безумно.
-Посмотрим… На семь тысяч триста дней. То есть на двадцать лет, - шурша бумагами, бормочет Авель, а потом поднимает глаза. На их серебристом дне вместе с задорными искорками плещется что-то, похожее на жалость и сострадание.
-Двадцать лет? – ухмыляется Леон, пробуя это словосочетание на вкус, смакуя, как изысканное блюдо, и делаясь похожим на довольного кормежкой зверя, - Это много. И что же за дельце такое?
-Начиная с прошлого месяца, в прибрежных водах Альбиона участились нападения вампиров на корабли…
Одуванчик слушает рассказ Авеля вполуха; вопрос он задал скорее для проформы. В голове бьется одна-единственная жилка – двадцать лет! Целых двадцать лет! Ему останется всего лишь…
Около семисот, тут же грустно напоминает он себе, подавляя вздох в груди. На одну-единственную секунду радость исчезает, и от невозможного бессилия ему хочется завыть раненым волком. Еще так долго, так мучительно долго! Все еще слишком велика вероятность того, что смерть, беспощадная, долгая смерть от старости, настигнет его в тюремных стенах. А Фана, его бедная, всем сердцем любимая малютка, последний и единственный смысл существования, будет продолжать расти не на его глазах – в больнице Ватикана, под присмотром врачей. Так близко и так далеко…
-Ладно, по дороге подробности расскажешь, - тряхнув давно нестриженой черной гривой, выбираясь из омута печали, прерывает монолог Найтроуда Леон, - Пора в путь?
-Да, тебя освободят из-под стражи немедленно… - тихо и слишком поспешно говорит Авель, захлопывая папку с документами.
Выходя из ворот тюрьмы и проверяя, на месте ли любимые чакрамы, Леон бросает быстрый взгляд на место, заменившее ему дом. Через несколько дней ему придется вернуться сюда снова. Выхода у него два – умереть героем, оставив Фану одну-одинешеньку, либо продолжать отбывать свой тысячелетний срок, лелея надежду на то, что однажды ему доведется выбраться из заключения. Но жизнелюбие, пробудившееся в нем вместе с дуновением ветра, уносящим прочь тюремную затхлость и грусть, голосует против первого варианта. Отцовская гордость и любовь, нерастраченная, вечно теснившаяся в сердце и согревавшая его, тоже.
Все это ради Фаны, вдыхая широкой грудью прохладный воздух, думает Леон и делает решительный шаг к маячащей впереди долговязой фигуре Авеля. Все это ради Фаны, ради дня – а он точно наступит! – когда у нее снова появится живой и теплый отец, которого она сможет обнять, а у него – радостная дочь. В этот день тягучее, как сироп, одиночество отступит навсегда, затаившись в черных тюремных углах…
И именно потому ради этого дня стоит жить.