[tarotfic]

Название: Нуклеомитуфобия
Фэндом: Watchmen
Пейринг: Никсон/Комедиант
Рейтинг: R
Категория: слэш
Тема: Башня
Размер: 1432 слова
Предупреждения: мувиверс. ООС, AU условно, мат, упоминание тревожащих тем, несоответствие Никсона реальному историческому образу

Сказано, что два величайших человеческих греха – гордыня и ненависть. Я предпочитаю думать о них как о двух великих добродетелях. Отказаться от гордыни и ненависти – значит сказать, что ты изменился во благо мира. Вобрать их в себя, принять их – более достойно – это значит сказать, что мир должен измениться во благо твое.
(Стивен Кинг, «Противостояние»)


Никсон сопит, как большое животное, наваливаясь сзади. У любого другого в его возрасте наверняка давно уже не стоял бы, но только не у Никсона – тот далеко не мальчишка, но держится в седле, и его Дик-младший по-прежнему способен вытягиваться во весь рост, и Блэйк ему чертовски завидует. Можно сказать, что Никсон – единственный человек, которому Блэйк когда-либо завидовал, и абсолютно точно – единственный, которому он завидует прямо сейчас, чувствуя шеей его дыхание, тянущее пылью и тухлым мясом, будто тот уже умер.
У самого Блэйка не встает уже не первый год, тут не помогут никакие чертовы таблетки, ничто не поможет – когда-то внутри у него был огонь, а теперь он погас, и дело не в возрасте, дело в том, что Комедиант больше никому не нужен: он может по-прежнему наряжаться, как на Хэллоуин, может убивать время, убивая хулиганов или мелких бандитов, но это не может изменить фактов – на самом деле, закон Кина убил Комедианта, и Никсон ничего не сделал, чтобы остановить это убийство, но забавнее всего то, что сам Блэйк тоже ничего не сделал, потому, что у каждой шутки свое время, и когда оно истекает, шутка теряет свою соль, смысл, перестает смешить. Именно это и случилось с героями в масках, с ними со всеми, даже с доком Манхэттеном, будь он неладен, наверное – особенно с ним. Блэйк не думает об этом обо всем, он просто знает, на самом деле ему не нужны никакие улики или свидетельства, никакие часы судного дня, чтобы понять: до конца света остаются недели или дни, и внутри у него точно что-то тикает, отмеряя это время.
Поднимаясь на цыпочки, Никсон чуть не теряет равновесие, вгоняясь так глубоко, как только может, и издает странный, непонятный звук, что-то среднее между хмыканьем и рыком. Блэйк упирается обеими ладонями в стол, нагибается к столешнице, чувствуя резкий запах полироли, которой ту натирают каждый день, десятилетие за десятилетием – он думает о том, что не смог бы сейчас возбудиться, даже думая обо всех тех делах, которые повязали его с Никсоном и его командой, думая о своих наградных пистолетах, из которых он не застрелил ни одного мудака, убийством которого стоило бы гордиться, ни одного убийства, о котором было бы приятно вспомнить. Он закрывает глаза, и думает о том, как мистер президент в сияющих доспехах поставил его раком – кажется, это было сразу после Вьетнама, но он не уверен, чем чаще прикасаешься к памяти, тем сильнее она крошится, тем быстрее изнашивается, превращается в пыль.
Есть одна вещь, которую Блэйк помнит отчетливо и никогда не забудет, уверен, что не забудет: почему он согласился, а не врезал по челюсти Никсону, ухватившему его за зад, как хватают девиц в барах – в этом человеке была сила, и власть, которую тот не боялся держать обеими руками, не боялся, что ноша окажется слишком тяжела. Ему нравилось держать все под контролем, до сих пор нравится, именно поэтому, сейчас он, не прекращая своих мелких движений – пояс болтается, над верхней губой и над поясницей проступает испарина, когда он перекатывается с пальцев на носок, точно танцуя – он вспоминает их общую победу над вьетнамцами, представляет себе огонь напалма, сжирающего вечно мокрые, как пизда, леса, представляет себе, как дергались в последней агонии умирающие узкоглазые.
Однажды он тоже убил человека – вернее, в том или ином смысле, он совершил множество убийств, но настоящим он считает только одно: ему было двенадцать лет, его брату – не исполнилось и семи, и он болел, а Никсон, маленький Дик, средний сын, из тех, которых родители всегда обходят вниманием в пользу младших и старших, больше не мог выносить его ночных вскриков, и, поэтому, просто задушил его подушкой. Он не сразу решился на это, его отец всегда говорил: ничто не дается даром – и смерть тоже не должна даваться даром, но, все же, Артур должен был умереть, чтобы принести облегчение всей семье – и он умер. Никсон до сих пор помнит, как тот, перед тем, как перестать дышать, дергался – точно птица, сжатая в кулаке, и это было очень странное ощущение, очень приятное: в этот момент он держал в руках одну чужую жизнь, как сейчас держит миллионы. Когда он поднял подушку, в глазах у Артура был страх – и, положив руку ему на грудь, Никсон записал этот страх в свою память, отпечатал, как фотографию.
После ему много раз хотелось это повторить: со своей женой, с какими-то девицами, имен которых даже не запомнил, с говнюком Киссенджером, с еще десятками людей, которых он встречал – но Никсон ни разу этого не сделал. Обхватывая обеими руками шею Блэйка, он думает обо всех тех людях, которых мог бы убить, но не убил, и сводит пальцы, чувствуя, как под ними напрягаются жилы – жилы человека, который убил ради него чертова Джона Кеннеди, а потом – и чертова Роберта, самоуверенного маленького ублюдка.
За всю историю их совместной работы, Никсон сделал Блэйку больше подарков, чем своей жене или кому-нибудь из любовниц – зная, что мальчишки любят блестящие игрушки, пистолеты и ножи, а еще больше любят возможность пустить их в ход – пристрелить кого-нибудь, выпотрошить, сжечь его дом – Никсон щедрой рукой давал Блэйку и то, и другое. Он уверен в чувстве благодарности, которое тот должен испытывать.
Прямо сейчас он думает о своем младшем брате, думает о том, каким бы тот вырос – может быть, сукиным сыном, вроде Эдварда Блэйка, разом полезным и опасным, вроде безумного пса, которого можно посадить на цепь, чтобы он тебя сторожил, вот только он все равно будет пытаться отхватить кусок мяса с твой ляжки всякий раз, когда будешь проходить мимо – а вот если прикормишь пса, он начнет прибегать на твой свист, прижав уши и опустив хвост. Благодарный и послушный пес, беспородный щенок, лучший подарок на Рождество.
И еще он думает о том, что Блэйк – единственный, кто, может его вынести, стерпеть, единственный, кому хватает сил, смелости – или глупости – не отводить взгляд, когда Никсон показывает свое настоящее лицо. Вот поэтому он до сих пор ценит Блэйка. Вот поэтому он до сих пор трахает Блэйка, хоть тот и давно уже не прежний красавчик – глядя на его морщины, его шрамы, Никсон думает обо всех его прожитых днях, всех убийствах, всех победах, которые тот оставил за плечами, и чувствует сопричастность к ним.
Скоро мир может рухнуть как карточный домик: не осталось ничего, что могло бы помешать Советам запустить свои ракеты, свои машины, уничтожающие все живое. Никсон думает об этом прямо сейчас, это подстегивает его, придает ему сил, больше, чем что бы то ни было, даже больше, чем Вьетнам, смерть Кеннеди, память об Артуре, больше, чем все крики и оплеухи отца. Этот момент – самый лучший в его истории, даже лучше первой инаугурации или дня, когда тот же Блэйк, но еще полный сил, впервые опустился перед ним на колени: тогда он всего лишь получил в личное распоряжение лучшего солдата своей армии, лучшего пса на своей псарне – никакого сравнения с ожиданием грядущей катастрофы. Здесь и сейчас, в овальном кабинете, накануне третьей мировой, его сердце бьется, как никогда.
Это – гребаный Белый Дом, но Никсон не думает о возможных скандалах, о возможных неприятностях: ничьей слово не может быть сильнее его слова, и нет никого, кто мог бы сказать что-то против увлечений президента. Когда-то он думал, что Блэйк может решить его шантажировать, но тот всегда был слишком прост для таких поступков, слишком уж прямолинеен, и иногда Никсону жаль, что это так – может быть, если бы ему было чего бояться, это развлекло бы его лучше любых пожаров или порнофильмов.
Сейчас только чужой страх делает его сильным, могущественным, желанным, только он с самого начала заставлял его идти к власти – к возможности держать других в страхе: возьми их всех за горло, напомни им всем, кто тут хозяин, у тебя есть ракеты и бомбы, и живой ядерный щит, ты способен устраивать сотни кубинских ракетных кризисов каждый день. И Блэйк чувствует, знает то же самое, хоть и смотрит сейчас на страх с другой стороны. Они движутся друг другу навстречу, страх между ними медленно нарастает, сливаясь с предчувствием конца света, накатывающим со всех сторон, как гигантский прилив, и Никсон кончает, шумно втягивая в себя воздух. Можно сказать, что все закончилось, но ничто никогда не заканчивается. Мир вот-вот рухнет, Никсон чувствует, как все дрожит, но не чувствует страха, уже ничего не чувствует, кроме спокойствия. Он кладет ладонь между лопаток Блэйка, надеясь услышать, как тот смеется – но тот молчит, неподвижный, как труп, и, на секунду, Никсон снова видит вместо него своих мертвых братьев, сначала – Артура, потом – Гарольда, а потом – самого себя, Откидываясь назад, он застегивает ширинку.
Блэйк закусывает губу, и пытается представить себе привкус крови во рту, но не способен почувствовать ничего, и слышит только шум внутри собственной головы. Никсон покровительственно опускает руку ему на шею, точно подтверждая, что выпил все его силы до капли, чтобы быть лучшим президентом Америки даже после конца света – и это их последняя встреча, она была бы последней, даже если бы Блэйку и не было суждено умереть десять дней спустя, превратившись в кровавый бифштекс, начиненный осколками стекла и сломанными костями. Кости Никсона не сломаются никогда.

fin.